— Надо беречься.

— Надо-то надо... А у вас как?

— Что — у меня?

— У вас как сердце? Не шалит?

— Нет, сердце не шалит.

— А что?

— Что — что?

— Ну, с сердцем в порядке у вас, а что неладно? Ведь что-нибудь да неладно, а, Марта?

Марта, отведя взгляд, сухо произносит:

— У каждого свои болячки.

— Да-да-да, это истинная правда. Извините. Значит, последствия все же ощущаются?

Марта с изумлением смотрит на него.

— Какие еще последствия?

— Ну как же... Тогда, с автобусом-то...

Марта встает, глядит на Оскара почти с ужасом.

— А вы-то откуда?.. — шепотом говорит она.

— Да чего там, это же никакой не секрет...

Оскар сует руку за пазуху и извлекает пухлую записную книжку, перетянутую резинкой. Снимает резинку и принимается листать засаленные странички, бормоча себе под нос:

— Никакой не секрет... Какой же это секрет... Это всем известно... Вот!

Он читает громко и раздельно:

— Улица Сапожников, дом шестнадцать, квартира двадцать три.

В июне семьдесят первого года... одна тысяча девятьсот семьдесят первого года... дорожная катастрофа, повреждение черепной коробки, перелом голени левой ноги, погиб муж. Временная амнезия, временная слепота...

Он захлопывает книжку и, держа ее между ладонями, смотрит на Марту снизу вверх.

— Ведь верно?

Марта молча кивает, не сводя с него завороженного взгляда.

— А как сейчас?

Марта с трудом разлепляет губы.

— Что — сейчас?

— Хромаете?

— Немного... Когда сыро...

— А когда сухо?

— Н-нет как будто...

— А память?

— Н-ничего...

— Предчувствия бывают?

— Что?

— Ну, предчувствия, видения всякие там... Бывают?

— Н-нет... Послушайте, зачем вам это?

— Что именно?

Марта молча показывает на записную книжку.

— Ах, это?.. — Оскар тоже смотрит на записную книжку, надевает на нее резинку и засовывает за пазуху. — Это, знаете ли... Это, Марта, такое дело... Никогда не знаешь, когда может пригодиться. — Он встает. — Ну, мне пора. Спасибо, Марта.

Я, знаете ли, очень рад, что вы не хромаете...

— Послушайте, — нетвердо произносит Марта. — Я не понимаю.

Если вы это насчет налогов, то я, по-моему, ничего не должна. А если должна, то вы так и скажите...

Оскар смотрит на нее, затем поворачивается и смотрит на манекен.

— Ага, — говорит он. — Это очень кстати. Понимаете, Марта, у меня пуговица на плаще оторвалась. Видите?

Он показывает. Действительно, на месте одной из пуговиц торчат обрывки ниток. Марта, словно бы во сне, отходит к столу, извлекает из ящика коробку с пуговицами и принимается в ней шарить, время от времени поглядывая на пуговицы на плаще Оскара. Находит подходящую, показывает Оскару.

— Годится?

— Думаю, да, — отвечает Оскар.

Марта вдевает нитку в иголку, присаживается на корточки перед Оскаром и начинает пришивать пуговицу. Он смотрит на нее сверху вниз. Закончив, она перекусывает нитку и встает.

— Пожалуйста...

Оскар несколько раз дергает пуговицу, говорит с уважением:

— Крепко, черт возьми. Хорошо.

Затем застегивается, берет портфель и идет к двери. На пороге останавливается и произносит через плечо:

— Это просто отлично, Марта, что у вас сердце не шалит. А вот у меня оно такой шалун, что не приведи бог...

Дверь за ним захлопывается.

На экране крупным планом лицо, которое мы уже видели в прологе. Но теперь оно выражает не страх и страдание, а уверенность и торжество, и человек этот теперь не стонет и бормочет, а говорит отчетливо и внушительно.

— ...Что же являет собой так называемое человечество в свете идей танатизма? Я позволю себе прибегнуть к примеру, нарисовать образ, за который заранее прошу прощения у коллег, гостей и особенно у дам. Представьте себе дождевого червя, который слепо продвигается в толще плодородной почвы, пропускает почву через себя, через свой пищеварительный аппарат, и оставляет за собой бесконечную клейкую нить экскрементов. Так и человечество единым слепым механизмом упорно и инстинктивно движется сквозь пространственно-временной континуум, заполненный грубой материей, пропускает материю через пищеварительные жернова своей организации, оставляя за собой отбросы в виде технологического лома, отвергнутых научных и философских идей и так называемых памятников культуры — в стихах и прозе, в музыке и живописи, в скульптуре и архитектуре. Для этого слепого пожирателя материи мириады составляющих его жизней, мириады сознаний, мириады мириад эмоций — ничто. В лучшем случае — смазка для его движущихся деталей, в худшем — тормозящий песок в его сочленениях. Куда движется человечество? А куда ползет дождевой червь? Танатист отвергает этот вопрос, объявляет его лишенным смысла. Танатисту безразличны и цели, и движение человечества. Индивидуальность, комплекс сознания и эмоций как уникальная сущность — вот что является альфой и омегой танатистского мировоззрения. Этот комплекс возникает с рождением человека, формируется в муках жизненного опыта, закаляется в метаниях между погоней за наслаждениями и бегством от боли, а затем наступает великий танатос, и этот комплекс освобождается из телесной оболочки, из тесной тюрьмы косной материи, из оков непреоборимых законов материальной природы, как выползает птенец из опостылевшей скорлупы, и свободный, всемогущий, всеведущий заполняет собой пространство над всеми вселенными. Смерть — вот истинная цель жизни. Человек унаследовал от своих бессмысленных предков инстинкт самосохранения, страх смерти. Что ж, без этого инстинкта, без этого спасительного страха не было бы эволюции, не появился бы человек. Но вот человек появился, и как исцеленный отбрасывает ставшие уже ненужными, уже мешающие ему костыли, так и созревшее сознание должно отбросить страх смерти. Для танатиста жизнь — всего лишь мучительная, но необходимая школа смерти. Заканчивая выступление, я вновь повторяю, дамы и господа: отбросьте страх смерти, ибо самое интересное, прекрасное и вечное ждет каждого из нас там, за порогом танатоса. Благодарю за внимание.